Самый дальний уголок моей памяти, до которого мне удалось добраться, хранит следующее воспоминание. Я почти уверена — оно мое самое раннее. 

Слабый свет керосиновой лампы падает из открытой двери в темную комнату, рисуя смутные, шевелящиеся и вызывающие у меня беспокойство, тени на стенах.  Кто-то покачивает колыбель, в которой я лежу, и в моем поле зрения в определенном ритме возникает и опять исчезает большая картина, изображающая реку и маленькую девочку на ее берегу. (Картина была написана на холсте одним странствующим художником — об этом я, конечно, узнала намного позже). У стены, под холстом, стоит кровать моих родителей. Я не знаю, лежит ли кто-то под одеялом, но вижу в очертаниях его складок и неровностей пугающие меня силуэты… Силуэты серых волков. Я боюсь, что они вот-вот нападут на меня, и не отвожу от них глаз. Я так зациклена на волках, что совершенно не обращаю внимания на того (поэтому и не помню), кто меня качает, кто сидит у колыбели. 

Все это происходит в старом саманном доме, где я в 1954 году родилась и первые семь лет своей жизни провела. Электричество появилось в деревне (а значит, и в нашем доме) только в 1958 году. Дом состоял из двух комнат и кухни. Тогда как в комнатах пол был деревянный и покрашен коричневой краской, то в кухне он был земляной. Один раз в неделю мама мазала его смесью, состоящей из глины и коровьего навоза. После такой обработки во всем доме пахло свежей землей и сеном; хотя в это трудно поверить, но запах был даже в какой-то степени приятным. 

Нас было у родителей семеро детей, и каждый ребенок спал первые три года в деревянной люльке, которую смастерил еще отчим моего отца. Из этого я делаю вывод, что мое первое воспоминание относится ко времени, когда мне было, самое большее, три года, к тому моменту, когда меня вечером уложили спать.

Серое утро. Мама только что подняла меня с постели. Мне стыдно, потому что я знаю, что простыня мокрая, и я — уже такая большая! — виновата в этом. (Сколько мне было лет? Четыре? Пять?..) Но гораздо сильнее чувства стыда меня мучает нечто другое, тяжелое, заполняющее всю мою душу. Сегодня я могу это осознать и попытаться описать… Боль. Тоска. Абсолютное нежелание к чему-либо. Я ничего не хочу, ничего не жду. Я не хочу ни думать, ни чувствовать, потому что от мыслей и чувств мне так больно. Я не хочу быть. Сегодня я понимаю, что это была моя первая конфронтация с тем, что называется депрессией. Плакала ли я? Не помню. Но и сейчас еще вижу кусты за окном, капли дождя на стекле и на зеленых листьях, гусеницу, неподвижно висящую на одной из веток... И сейчас еще чувствую ту бесконечную боль при виде всего этого…

Мне, наверное, лет пять. Я потеряла маму и ищу ее. Мне ее так не хватает! Потом радость и облегчение — вот же она, идет по улице впереди меня. Я бегу за ней, тороплюсь, и не могу ее догнать. К моему ужасу расстояние до нее, вместо того чтобы сократиться, все более и более увеличивается; вскоре я различаю вдалеке только белый платок на ее голове. В это мгновение я просыпаюсь и обнаруживаю перед моими глазами вместо маминого платка пятнышко белой краски на стене.

 Другое воспоминание. Я лежу в кровати моей сестры Анеты, голова моя покоится на ее плече. Я ощущаю ее тепло, вдыхаю запах ее тела и чувствую себя в ее руках так хорошо, так вольно, так защищенно.

Будучи ребенком, я часто пряталась под одеялом и воображала, что нахожусь в пещере. Я оставляла только небольшое отверстие наружу, так чтобы в нее попадало немного света. Затем я представляла себя очень маленькой — размером с большой палец, выбирала укромное местечко в мягких складках одеяла, «бежала» туда (для этого я использовала указательный и средний пальцы) и «устраивалась» поудобнее. Я представляла себе, что здесь меня никто и никогда не сможет найти... Ни с чем не сравнимые чувства уюта, спокойствия, безопасности наполняли мою душу. Даже сейчас, если мне плохо, я иногда вызываю в памяти ту «пещеру» и ту девочку «с пальчик» и, как ни странно, чувствую себя лучше.

Не знаю, почему, но я одна дома. Во всех комнатах очень тихо и мне как-то не по себе, тревожно. Надвигаются сумерки. Скоро будет совсем темно! Где мои мама и папа? Может быть, они у бабушки на другом конце деревни? Я не выдерживаю этой давящей тишины и в отчаянии, уже граничащей с паникой, выбегаю на улицу. Вне дома я чувствую себя лучше и немного расслабляюсь, но потом ... потом я замечаю их, этих хулиганов — близнецов Роберта и Эдика. Они как гроздья висят на ветках клена, и завидев меня, начинают преувеличенно громко свистеть и улюлюкать. Они знают, что я их очень боюсь, и рады возможности попугать меня. 

Не могу сказать, чем эта встреча закончилось и нашла ли я своих родителей; воспоминание мое на этом месте обрывается. 

Близнецы были на два года старше меня, но будучи дважды не переведенными в следующий класс, они позже оказались в одном классе вместе со мной. Таким образом я получила возможность познакомиться с ними поближе. Оказалось, что они, хотя и не особенно послушные, были вполне нормальными мальчишками, которые время от времени проказничали и дразнили тех, кто им как раз попадался под руку.

Западносибирское село Доброе Поле (немецкое название Шенфельд) было относительно небольшим и насчитывало не более 80 домов. Жители знали друг друга и навещали своих соседей, конечно же, без уведомления. Входные двери запирались на замок только тогда, когда никого не было дома, да и то не всегда. Каждый двор был свободно доступен, и посетители просто стучали в дверь или в окно; некоторым и это казалось излишним — они просто-напросто открывали дверь и перешагивали порог... Тот или иной двор часто использовался в качестве проходного — для сокращения пути. Так, например, наш двор и примыкающее к нему картофельное поле служили проходом к лежащему за ними котловану и к общественной бане. 

Одним хорошим днем и я находилась в дороге. Куда? Понятия не имею. Может быть, родители отправили меня с каким-либо поручением, а может у меня была какая-то личная цель. В пятилетнем возрасте мне уже можно было свободно передвигаться по всей деревне. 

Ни о чем не подозревая, я как раз пересекала двор, лежащий наискосок от нашего. Неожиданно сзади меня послышались странные звуки, похожие на громкое шипение. Я оглянулась и обомлела от ужаса — стая гусей с грозно вытянутыми шеями преследовала меня по пятам. Прежде чем я успела среагировать, эти (почти с меня ростом!) твари повалили меня на землю и начали клевать и щипать меня своими твердыми клювами. Панически крича, я все же успела, более или менее инстинктивно, защитить руками глаза. К счастью, мои крики услышал сосед; он прибежал и отогнал пернатых хищников, иначе трудно сказать, чем бы это закончилось. Достаточно отметить, что руки и ноги мои после нападения были сплошь усеяны красными, болезненными пятнами. С тех пор гуси занесены мною навеки вечные в черный список недружелюбных и опасных существ.

Моя первая дружба была относительно короткой. Мне было лет пять, а Маша была на два года старше. Каким образом мы сблизились и подружились, я уже не помню. Но я знаю, что это было замечательное время. Мы много играли вместе — во дворе, в лесу и на деревенской улице. В основном это были игры, имитирующие взрослых — мы подражали семейной жизни, готовили обеды и кормили наших «детей», устраивали куплю-продажу всевозможных предметов в собственном «магазине», оборудованном прилавком и самодельными весами. Больше всего я любила отвешивать в бумажные кулечки и «продавать» сибирские яблочки. Помню, конечно, и наши докторские игры… 

Мне также нравилось играть с Машей в школу. В качестве школьных принадлежностей мы использовали ее учебники, тетради и карандаши. Именно она научила меня читать, и одним прекрасным днем я удивила своих родителей (мне еще не было шести) тем, что прочитала им вслух сказку о рыбаке и рыбке. Читала, хотя и медленно, по слогам, но очень гордая сама собой. 

Почему эта гармония между Машей и мной расстроилась? Я уже неоднократно задавала себе этот вопрос. Имела ли место какая-то ссора, которую я совершенно забыла?.. Не знаю. Ясно одно — дружба была, а потом ее не стало. Возможно, она сама собой просто медленно угасла. Когда я пошла в школу, Маша уже не играла особой роли в моей жизни. Нет, мы не были врагами, но и не проявляли больше интереса друг к другу. 

Позже, во втором классе, в мою жизнь вошла другая девочка, которая и стала моей лучшей подругой.

С бабушкой и дедушкой по отцовской линии я не поддерживала особо близких отношений. (Как я уже упоминала в рассказе «Запретные плоды», этот дед и не был мне родным по крови, настоящий погиб еще в Первой мировой войне). Когда я навещала их, это был визит, подобный любому другому в деревне, эмоционально он не имел для меня большого значения. (Но бабушкин суп с домашней лапшой... о да, это был самый вкусный суп, который я когда-либо ела, хотя я вообще-то супы не люблю). 

Также мне не повезло познакомиться с дедушкой по материнской линии. Он был в 1937 году арестован как враг народа и вскоре после этого расстрелян. Семья узнала о его казни только в период перестройки. 

Но у меня остались теплые воспоминания о бабушке Маргарите по материнской линии. Она жила со своей младшей дочерью и внучкой в крошечном доме, в котором одна комната из двух имеющихся еще и служила гостиницей для приезжих (посетителей колхозного правления). 

Бабушка была очень доброй и всегда приветствовала меня с душевной улыбкой. Я, как сейчас, вижу ее перед собой, немощной и неизменно лежащей в постели (она долгое время болела). Когда я ее навещала и садилась перед ней на стул, она сразу же вытягивала из-под кровати большой картонный ящик и доставала из него холстяной мешочек. Для меня это был самый волнующий момент, и я с нетерпением наблюдала, как она его развязывала и извлекала из него или пару конфеток, или кусок шоколада, или яблоко. Наверное, поэтому я так любила ее навещать. Она умерла, когда мне было семь лет. Должна признаться, что ее смерть меня не особенно опечалила. Я знала — бабушка старая, и, как все старики в деревне, она скоро умрет. Это было неизбежно. Это был ход вещей, с которым я хорошо была знакома, ведь на деревенских похоронах я к тому времени уже неоднократно успела побывать. 

В тот день, когда хоронили бабушку, у меня было плохое настроение. Но не потому, что оплакивала ее, а потому, что была очень голодна. Я едва могла дождаться окончания церемонии и того мгновения, когда наконец-то и нам, детям (после взрослых), разрешили сесть за стол, где нас ждали сладкие булочки и кофейный суррогат с молоком и сахаром. 

После того, как я насытилась и желудок мой перестал болезненно урчать, и настроение мое вмиг улучшилось. Помню, как я с другими детьми беззаботно бегала и прыгала между уже опустевшими деревянными скамейками. 

Что касается смерти как таковой, то в этом возрасте я еще твердо была уверена, что сама буду жить вечно. Это было удивительное, ни с чем не сравнимое, неописуемое чувство. Очень, очень редко оно охватывает меня и взрослую, и тогда я на какое-то мгновение, совсем как когда-то в детстве, убеждена — я бессмертна!.. Но к теме смерти у меня вообще свое, особенное, сугубо личное отношение.