Моя мама... Почему мне так нелегко писать о ней? Может быть, потому что мне было всего 17 лет, когда она умерла? Потому что она никогда не рассказывала о себе? Потому что была несчастлива? Потому что не умела показывать свою любовь к собственным детям? Или потому, что я чувствую себя виноватой перед ней?

 

Каждый из этих вопросов имеет свое обоснование, и в итоге они связаны в один клубок, который, вероятно, могла бы размотать только моя мама сама. Если бы она была жива. Но она уже много десятилетий, как погребена под землей.

 

Сегодня я хочу попытаться высветить во тьме прошлого и показать ее относительно недолгую, но полную превратностями, жизнь.

 

Ида родилась 11 февраля 1913 года в немецком поселении Peterstal в Одесской области. Она была пятой из шести детей Ивана Павловича и Маргариты Фридриховны Гетерле. Семья Гетерле считалась состоятельной, так как владела небольшим фермерским хозяйством, к тому же Иван Павлович был всеми уважаемым проповедником в баптистской общине.

 

Не трудно угадать, что власти объявили его кулаком и врагом народа. В 1933 году семью раскулачили, конфисковали все имущество и депортировали в Сибирь.

 

Так семья Гетере попала в село Доброе Поле в Омской области. В одном им повезло — деревня была основана и заселена немцами; они тепло приняли новоприбывших и поддержали их в трудное первое время.

 

Иде было 20 лет. О чем она думала во время многодневного, тяжелого этапа в далекую, чужую, холодную Сибирь, что она чувствовала? Если бы я могла это знать! Что мне все же известно — Ида познакомилась в поезде с молодым человеком. Чувства, возникшие между ними, только начали расцветать, и я думаю — несмотря на то, что поездка была долгой и изнурительной, это время показалось Иде самым быстротечным в ее жизни. Она сошла с поезда на станции назначения, а юноше, тоже депортированному, ничего не оставалось, как ехать дальше – к собственному месту ссылки. На прощание он подарил Иде небольшую деревянную шкатулку, которую она еще долго бережно хранила.

 

У этой любви не могло быть будущего. Депортированным не разрешалось менять место жительства. Только с письменным разрешением можно было покинуть деревню, даже для того лишь, чтобы посетить соседний населенный пункт. Только в 1956 году так называемая комендатура для немецкого населения СССР была отменена.

 

В феврале 1935 года Ида вышла замуж за Якова Шиц, который был на два года младше ее. Она его не любила — в этом пункте мы, семеро детей, не сговариваясь, были единодушны. Она взяла его в мужья, потому что... А, действительно, почему? Достоверно ответить на этот вопрос я не могу. Единственное, что я знаю, отец долго ухаживал за ней и даже угрожал покончить с собой, если она не выйдет за него замуж. Предполагаю, это и сыграло роль в ее решении.

 

Выходить замуж, производить на свет потомство – таков был предопределенный путь женщины в то время. Мой инстинкт все же подсказывает мне, что по собственному желанию она никогда не родила бы столько детей. Но контролировать этот процесс было невозможно, почему — конечно, не нуждается в объяснении. Да, жизнь моей матери, по сути, была запрограммирована, с заранее тут и там встроенными ударами судьбы.

 

Очередной тяжелый удар не заставил себя долго ждать. В июле 1937 года ее отец, брат, так же как восьмеро мужчин из деревни были арестованы. Ночью их вырвали из сна и увезли. Навсегда. Не последовало ни обвинительного заключения, ни суда. Все попытки выяснить их судьбу упирались в каменную стену молчания, а слишком часто задавать подобного рода вопросы было чревато серьезными последствиями в той стране.

 

Только в 1989 году мой брат на очередной запрос получил ответ от прокуратуры Омской области:

 

«На Ваше заявление о судьбе дедушки сообщаю: По постановлению Тройки УНКВД по Омской области от 17.11.37 г. Гетерле Иван Павлович, 1871 года рождения, был расстрелян. Постановлением Президиума Омского облсуда от 29.О1.58, по протесту прокурора области, постановление Тройки отменено и уголовное дело прекращено за отсутствие состава преступления. Справку о реабилитации можно получить в облсуде.

 

Старший помощник прокурора Омской области, советник юстиции Ю. И. Симонов».

 

Этот документ не нуждается в комментариях; содержание официальных, сухих строчек говорит само за себя. Как видно из справки, Иван Гетерле был реабилитирован еще в 1958 году, но своевременно уведомить об этом его семью не посчитали нужным. Если бы не запрос, мы бы так и не узнали о его судьбе.

 

В 1941 году началась война, принесшая немцам Советского Союза еще больше страданий. В качестве солдат они были непригодны, так как власти опасались, что они могут перейти на сторону фашистов. Для них (мужчин, равно как и молодых женщин) нашлось нечто более подходящее – трудовая армия. В принципе, она ничем не отличалась от концентрационного лагеря, с голодом, жестоким обращением и тяжелой работой.

 

В ноябре 1942 года пришла очередь Якову собирать свою котомку. Ида осталась одна с малолетними Лилей и Эвальдом и беременная Анетой. Война давно закончилась, а принудительный труд – нет. Только в октябре 1949 года мой отец смог вернуться к семье. Правда, в 1946 году ему единственный раз за все эти годы был разрешен отпуск. Но кроме радости мужа от встречи с супругой, самой супруге это принесло дополнительные проблемы, так как у нее (а как же иначе?) вскоре стало одним ребенком больше, о котором ей нужно было заботиться — дочь Ида родилась в июле 1947 года. Ей и Анете приходилось особенно тяжело в семье. У Якова так и не смогли развиться отцовские чувства по отношению к ним, они всегда были для него как бы нелюбимыми падчерицами.

 

В 1951 году у мамы родился Яша, а 31 марта 1954 года на свет появилась я — предпоследним ребенком. Когда в октябре 1957 года родилась Эрна, нашей матери было 44 года.

 

В моей памяти мама осталась скромной, несколько робкой, молчаливой женщиной, которая часто печалилась (впадала в депрессию?). Я вспоминаю ее тихий голос, слышу, как она, коверкая слова, говорит по-русски, и как наяву, вижу ее перед собой, слегка подавшуюся вперед; темно-русые волосы скручены на затылке узлом, руки скрещены перед грудью...

 

Она никогда не жаловалась, старалась справиться со всеми трудностями, как могла. Это не всегда было возможно, это часто было невыносимо. Но жизнь шла своим, советским порядком, и очередная катастрофа была уже не за горами.

 

В 1958 году отца приговорили по ложному обвинению к восьми годам лишения свободы (из колхозного фонда пропала значительная сумма денег). Мама снова осталась одна, теперь уже с полным потомством. Но на этот раз справедливость все же восторжествовала — примерно через восемь месяцев ошибка вышла наружу. Яков был оправдан по всем пунктам, а его начальнику (действительному виновнику) пришлось занять его место за решеткой.

 

Была ли Ида хорошей матерью? Это вопрос нелегкий, на который, если быть честной перед самой собой, я бы ответила отрицательно. Мои братья и сестры, вероятно, «оторвут» мне за эти слова голову. Но я хочу говорить исключительно за себя, хотя и думаю, что у них был похожий опыт. Да, она родила нас, вольно или невольно; она вскормила нас, и сама голодала, когда еды было недостаточно на всех; она заботилась о нас. И все же, несмотря на то что у меня была мать, мне ее не хватало, хотя в то время и больше на бессознательном уровне. С раннего возраста я была предоставлена себе самой, своему маленькому внутреннему, равно, как и большому внешнему, миру. Я не припомню ни одного раза, когда она спросила бы меня, как я себя чувствую, почему я грущу. Она никогда не беседовала со мной, за исключением случаев, когда дело касалось бытовых тем, никогда не обнимала и не утешала меня. Я была тихим и робким ребенком, почти не вызывала проблем, и если я все же время от времени протестовала и добивалась своего (иногда это было просто необходимо), она плакала. Мне было очень больно видеть, как моя мама из-за меня плачет.

 

Когда я стала старше и мое тело начало меняться и приобретать округлости, мне было стыдно и я не знала, как дать понять матери, что мне нужен бюстгальтер. Моя сестра Ида заметила и разрешила мою проблему. И именно Ида просветила меня на тему менструации, и надо признать — как раз вовремя.

 

Но мама могла быть и другой. В дошкольном возрасте у меня иногда случались странные приступы. Обычно перед наступлением вечера я уже сама чувствовала приближение чего-то неладного — я отчаянно мерзла и меня трясло, как в лихорадке, ночью у меня появлялись галлюцинации. В одну такую ночь я видела в комнате вокруг себя множество коров, точнее, их миниатюры. Они были повсюду — на шкафу, на старой фисгармонии, на моем одеяле; они мычали и смотрели на меня своими большими, печальными глазами. Я кричала и плакала, просила маму, прогнать животных. Она сидела у моей кровати, гладила меня по голове, снова и снова уверяла меня, что коров в комнате нет, что я вижу их во сне. Мое сенсорное восприятие было полностью нарушено; мне казалось, что противоположная стена комнаты вплотную надвигается на меня, почти срастается с моим лицом, тогда как сидящую рядом со мной маму я видела в отдалении. Это было очень мучительно. Но в то же время я осознавала, что моя мама рядом, со мной, и это меня несколько успокаивало.

 

Последний год своей жизни она была очень больна и прикована к постели. Тем не менее я смогла окончить школу. Лиля, которая жила со своей семьей в той же деревне, и 14-летняя Эрна ухаживали за ней. Я же проводила всю неделю в Москаленках и приезжала домой только на выходные. После выпускных экзаменов я взяла на себя уход за матерью. Ее страдания и беспомощность, неизвестность, что будет завтра, меня очень угнетали.

 

В этом месте, возможно, у читателей возникнет вопрос, почему в такой степени больная женщина не находилась в больнице. Да, она до этого несколько раз проходила стационарное лечение. Но все равно никто из нас не знал, что у нее за болезнь. Врачи ведь не выдавали правдивую информацию. Отец утверждал, что у нее опухоль головного мозга. Мама часто страдала головной болью, против которой медикаменты не действовали. Во время таких приступов она беспрестанно кричала, а мы, словно окаменев, сидели в другой комнате, не имея возможности хоть как-то помочь, и ждали, когда ее мучения (и наши) закончатся.

 

В последние недели жизни мама как-то преобразилась, стала более спокойной, даже в какой-то степени умиротворенной. Один эпизод особенно запечатлелся в моей памяти.
Я как раз кормила сидящую в кровати больную обедом, когда послышался стук в окно. Подняв голову, я увидела Женю, моего друга. Наши отношения в то время находились еще в начальной стадии развития. Он был моим учителем физики и моей первой, большой любовью. Ученики называли его Евгением Владимировичем, в Германии же он был всеми уважаемый и ценимый Eugen Ananitschev. Как мы полюбили друг друга — это другая, особая история... Во всяком случае, этим летом он несколько раз приходил в деревню, чтобы встретиться со мной. Мама не знала об этом, и теперь вопросительно посмотрела на меня: «Кто это?»

 

Я заколебалась, не зная, как отреагировать; мне не хотелось ее тревожить. И все же я выбрала правду и уже ожидала ее сильной, негативной реакции. Но она только как-то по-особенному, без слов, взглянула на меня и улыбнулась. Ее взгляд меня глубоко тронул. Он как бы дал мне благословение, позволение жить и любить. Во всяком случае я его так истолковала. Мама была рада за меня! Возможно, она вспомнила того юношу, много лет назад встретившегося ей на пути в изгнание, о своей любви, которая, едва зародившись, тут же в корне была пресечена.

 

Несколько дней спустя... Я слышу, как она зовет мое имя. В то же время вижу, как отец выскакивает из ее комнаты и выбегает на улицу.

 

Мама плачет и жалуется мне, что Яков грубо обращается с ней. Но меня потрясло не это, а то, как она это сказала — едва слышно, невнятно, со странно искаженным лицом, на котором только левый глаз жил, а правый как будто остекленел, направленный в одну точку. Я не сразу поняла, что у мамы случился односторонний паралич. Сознание все больше ускользало от нее, на второй день она перестала реагировать на что-либо и впала в кому. Мама прожила еще неделю и умерла 20 августа 1971 года в возрасте 58 лет.

 

Я присутствовала при ее последних минутах, видела и слышала, как она глубоко и шумно втягивала в себя воздух, как будто отчаянно, из последних сил еще пыталась удержаться в этом мире, и с таким же усилием выдыхала его... Дыхание ее становилось все более редким, паузы все продолжительнее. Вздох — выдох... секунды спустя еще один... и еще один... и еще... потом последний... и... тишина... нереальная, оглушающая тишина.

 

Гроб с маминым телом стоял дома, как это было тогда принято, и был обложен кусками льда. (Лед для подобных целей откалывали от так называемого айсберга, который в деревне отливали зимой, а летом тщательно защищали от солнца, покрывая его толстым слоем соломы).

 

В доме в это время почти всегда были посетители; люди приходили и уходили, члены семьи и родственники по очереди держали вахту у гроба. Но один раз я была совсем одна в доме и занималась уборкой. В комнате, где находилось тело матери, тоже необходимо было помыть пол. Мне было очень не по себе. В помещении было так холодно, так тихо... Я посмотрела в белое, восковое лицо покойницы и вдруг представила себе, как она открывает глаза... Не помню уже, удалось ли мне закончить свою работу, помню только, как выбежала во двор, где было тепло, и светило солнце, и оживленно щебетали птицы.

 

В эти тяжкие дни мне очень не хватало Жени, но я знала, что он находится у родителей в Омске, и отправить ему сообщение не было никакой возможности. Но все же в день похорон судьба была милостива ко мне. Я вдруг увидела своего любимого, как он медленно сворачивает с улицы в наш двор, с тревогой на лице при виде такого большого скопления людей. Он случившемся он ведь не подозревал. Я была очень рада ему и не отпускала его от себя ни на шаг.

 

Когда все закончилось, меня охватило непреодолимое желание убежать, убежать подальше от кладбищенского запаха, от моих братьев и сестер, от моего отца. Мы с Женей отправились за пределы деревни, в близлежащий лес.

 

Тяжелый камень свалился с моих плеч. Чувство свободы и даже счастья разлилось в моей душе. Мне вдруг стало ясно, что отныне я смогу жить своей жизнью, строить планы и думать о будущем. И тут же меня охватил невыразимый стыд. Как я могу так думать и чувствовать, когда только что похоронила родную мать?! Мне ведь надо печалиться, тосковать по ней!

 

Я расплакалась. Первый раз в жизни я так безудержно рыдала перед другим человеком. Все выплеснулось из меня: напряжение последних дней, отчаяние, чувство вины. Мой друг успокаивал меня, убеждая, что это нормально, чувствовать облегчение и даже испытывать счастье после похорон родного человека, что я имею право на эти чувства, что у меня будет еще достаточно времени горевать, что я ни в чем не виновата перед своей матерью. На семь лет старше меня, он был тонко чувствующим, умным человеком, и, конечно же, прав, но в тот момент мне верилось ему с трудом.

 

Приближалась гроза. Мы заметили это только, когда послышались звуки грома. Березы не могли послужить нам укрытием, и мы промокли до последней нитки. Но дождь пошел мне на пользу; он подействовал не только освежающей добавкой к моим горьким слезам, но и в какой-то степени завершающей деталью.

 

Что правда, то правда — у меня еще было достаточно времени горевать и винить себя. Но чем же я виновата перед матерью?

 

В первое время после ее смерти меня мучили мысли о том, что я недостаточно сделала для нее, что я вдали от нее, больной, хорошо проводила свое время и слишком мало навещала ее, когда она лежала в больнице (она почти беспрестанно плакала, и мне было невыносимо видеть ее слезы). В более зрелом возрасте я винила себя за то, что не пыталась поговорить с матерью, понять ее, проникнуться ее заботами.

 

После того как моя жизнь так круто изменилась, я часто задавалась вопросом, как бы мама отреагировала на это. Мне однажды уже было сказано, что она в гробу бы перевернулась, если бы знала, какой позор я приношу семье. Прошедшим летом был такой период, когда меня интенсивно занимала эта тема. Как всегда, мысли преследовали меня и в снах. Один из них был настолько ярким и необычным, что я никогда не забуду его. Мы с мамой встретились. Хотя и знала — она мертва, я в то же время была уверена, что она пришла, чтобы поговорить со мной. Никогда прежде я не испытывала такого глубокого, теплого чувства любви и близости. Проснувшись, я была не в состоянии пересказать то, что она мне поведала, знаю только — это было очень эмоционально. Но и я доверила ей все, что было у меня на душе. Все. Самое прекрасное — она поняла меня. Сопереживая со мной, она приняла меня такой, какая я есть. Затем она сделала нечто совершенно неожиданное — то, на что никогда не решалась при жизни... она заключила меня в свои объятия. Мы плакали обе. И в это мгновение я с необыкновенной ясностью осознала — мама любит меня. Она любила меня всегда. Любила нас всех. Всех семерых.